АНДРЕЙ ЧЕБЫШЕВ

Рассказы

Чуча в чемодане

Все началось с того, что у Федота Охрямкина в чемодане завелась Чуча. Он, понятно, и сам бы этого не заметил, кабы не собрался раз по туристической путевке в Ленинград съездить. Ну, а в Ленинград без чемодана не поедешь – культура культурой, а колбасу тоже куда-то складывать надо, вот и вспомнил Федот, что уже лет пятнадцать валялся в кладовке старый чемодан, с которым отец вернулся из длительной командировки, куда, по семейной легенде, послал его сам товарищ Берия. Отца своего Федот и в глаза не видел, но чемодан чтил. Сначала этот чемодан использовали по назначению – вещички всякие хранили, потом запихали в него старые фотографии, и тогда чемодан этот всякий раз доставали, когда приходили гости; потом под фотографии освободили ящик стола, а в чемодане прописались веник и мочалка, с которыми ходили в баню, а еще через несколько лет и веник засох. Все выкинули, хотели и чемодан выкинуть, но Федот чемодан пожалел – все ж родной, горемычный, - и засунули тогда его в самый угол, заставили коробками и лет пятнадцать не вспоминали. А тут приспело в Ленинград ехать, а чемодана-то и нет. Федот обычно никуда не ездил, так что ему лишнее место в кладовке новым чемоданом забивать не хотелось, а с сумкой как-то не то, все с безразмерными коробами в поход за культурой собрались, а он с авоськой. Людям в глаза смотреть стыдно.


Вот тут-то и вспомнил Федот про старый чемодан, вытащил его из небытия, брезгливо снял паутину с ручки, протер влажной тряпочкой вековую пыль, крякнул от печали и открыл крышку. Глядь, а в чемодане Чуча сидит. Ну, не так, чтобы какая-то там особенная Чуча, не американская, конечно, но все-таки Чуча. Сидит, глазенками зыркает, лопухами своими шевелит, мордашку скуксила – оченно даже любопытная Чуча.


  Удивился Федот, испугался, конечно, крышку закрыл, перекрестился для приличия, чемодан на место поставил и даже прикасаться к нему побаивался. Черт его знает, что там у этой Чучи на уме, все же существо непонятное, законом не описанное, в исполкоме не зарегистрированное.

Так и поехал Федот в Ленинград за культурой с простым рюкзачком, а себе зарок дал, чтоб никому про Чучу свою не рассказывать, а то ведь и до беды недалеко.

Однако ж зарок зароком, а всю дорогу так и грызла Федота гадюка-мысль о брошенной в чемодане непонятной животине. И едва лишь подступила к окнам купе ночь, едва лишь вылезли из-под полок припрятанные бутылки, как-то само собой вырвалось у Федота:

–А знаете, мужики, у меня дома в чемодане Чуча живет.

–Да не может быть! – ахнули мужики. Никто, понятное дело, про Чуч и слыхом не слыхивал, а все ж таки странно как-то. – Живая Чуча?

–Живая, стерьва! – таинственно понизил голос Федот. – И глазами зыркает. – И лопухами шевелит? – не поверили мужики.

–Шевелит, стерьва. – поддакнул Федот, с хрустом откусывая луковицу.

–И рожи корчит? – не унимались мужики.

–Просто жуть, как корчит! – согласился Федот, давясь бутербродом. И оттого голос его прозвучал как-то неестественно и особенно убедительно.

–Быть беде, - безнадежно заключили мужики. – Это уж точно. Если уж в чемодане Чуча заводится, значит, не будет тебе покоя.

–А может, мне ее… того? – спросил Федот.

–Ни-и! – хором ответили мужики. – Ты что, совсем сдурел. Чай, Чуча, а не курица. Не бери, Федот, греха на душу, не трогай Чучу. С ней плохо, а без нее-то, чай, еще хуже будет. Влип ты, Федот, по самые уши. Не видать тебе теперь удачи. Так что мы тебе любя говорим, сочувствуя: вешайся, Федот, и не раздумывай долго.

–Дак ведь я бы, конечно… Раз такое дело, - всхлипнул горемычный Федот. – А только детишку свою жалко сиротой на свете оставить. Ей ведь, детишке-то, до Чучи и дела никакого нету, ей папку подавай.

–Это уж верно, без папки какая жизнь! – заплакали растроганные мужики. А сердобольный Кеша от избытка чувств опрокинул стакан водки, дабы заглушить сердечное беспокойство, и смачно поцеловал Федота в нос: - Живи, Федя. Расти детишку. Привези ей гостинец с Ленинграда, а о Чуче и думать забудь. Какая тебе судьба повернется, так и живи…

–Спасибо, Кеша! – с серьезной преданностью отвечал Федот. – Золотой ты человек, враз видать. Настоящие друзья, они завсегда в беде познаются.



На том и порешили, и стал Федот жить-поживать, а о Чуче не задумывался. И, пожалуй, с месяц не было не было ему со стороны Чучи беспокойства. Детишка росла, жена обеды варила да квартиру мыла, Федот на заводе слесарем трудовую повинность отбывал – словом, жил, как прежде, и начал уж как-то позабывать о старом отцовском чемоданчике.

Но вот через некоторое время начал он нутром ощущать, что как-то не так все вокруг него захороводилось. Вроде, и пожаров не было, и, упаси господи, смертоубийств никаких не ожидалось, а неуютность вокруг него все-таки завелась. Приходит он, к примеру, на работу, зайдет в курилку с мужиками мировую проблему обсудить, а мужики, как его завидят, враз смолкают, словно бы не Федот перед ними, а натуральный призрак или на худой конец высокое начальство. Тыркнется Федот туда-сюда, перекинется словцом, да и отправится восвояси молотком стучать. И чем больше времени проходило, тем непонятнее к нему народ относился. Не то, чтобы избегали, а как-то не по-свойски стали общаться, слишком уж обходительно.

Вскоре и соседи подключились. Уж не скажет, как прежде, Степан Степаныч с третьего этажа, что, дескать, хорошо бы и за бутылочкой сгонять, а как-то все по-культурному выражается, словно его по телевизору передают. Ладно еще пиджак с галстуком не одевает, когда на помойку ведро выносит. Или вот соседка Оля, которая прежде и смотреть-то в его сторону не смотрела – у нее, говорили, какой-то ученый в полюбовниках числился – теперь вдруг за версту Федота отличала и так приветственно здоровалась, дескать, «добрый день, Федот Игнатьевич, как поживаете».

Очень через все это дело Федоту странно становилось. И понимал он умом своим, что через Чучу неуютность терпит, а бороться не знал, как. Вот и вздохнет, бывало, Федот, о непонятной своей беде, взглянет искоса на отцов чемодан, а открыть, однако же, опасается. Чует нутром, что живет Чуча в чемодане, да хорошо еще, если одна, а если они там плодятся?

А тем временем по городу юркими змейками заскользили слухи, что, дескать, живет у Федота Охрямкина дома в чемодане непонятная Чуча. И уж не раз и не два слышал Федот в общественном транспорте упоминания о своей незваной соседке. Впихнется он, бывало, в автобус, а бабка с авоськой и скажет:

–Что ж ты, милой, меня в самую спину локтями тычешь? Я ж ведь тебе не Чуча какая-нибудь, я ж натуральная советская бабка, чтоб зазря локти в спине терпеть.

А весь автобус дружно осудит:

–Ты, бабка, Чучу не трожь. Спины твоей не убудет, чай, спин-то старушечьих в городе полно, а Чуча в единственном экземпляре существует. Так что пихай ее, мужик, без стеснения!

И хоть и понимал Федот, что в автобусе его никто не знает, а про Чучу просто так загудели, а все-таки неприятны ему становились такие разговоры. И начал он тогда ощущать, что имеет над ним Чуча какую-то тайную власть, и никак ему из-под этой власти не выскользнуть. Вздыхал тогда Федот от глубокой печали и кивал головой в смиренной покорности…



Через полгода о Чуче говорили все и везде. Уж и Федота на улицах в лицо узнавали, даже автограф просили, уж семеро Охрямкиных, имеющих в городе телефоны, были доставлены в психбольницу, где тверди одну-единственную фразу: «Сама ты Чуча!», уж четыре кооператива большие деньги заработали тем, что написали на дешевых майках «Чуча» и изобразили черт знает что с ушами. Майки стали стоить в десять раз дороже, но и тех не стало. После этого дело дошло до хулиганства: трое молодых дураков, не достав нигде Чучи, пошли по городу и стали бить всех, кто был одет в майку с рожами. Досталась и Чучам, и эстрадным звездам, и еще почему-то хозяину майки с изображением пуделя, а заодно и его другу, потому что под руку попался.

Хулиганов, понятное дело, заарестовали, судили и отправили в тюрьму, а владельцам маек с Чучей милиция через газету посоветовала не появляться в людных местах, после чего, естественно, все Чучи высыпали на улицу.

Федоту Охрямкину не стало никакого житья. По ночам ему снилась Чуча во всех видах: то одетая, то раздетая, то с зубами, то с ножом, а то и вовсе что-нибудь неприличное творящая. А днями Федот не знал, куда спрятаться от толпы любопытных.

Жена Федотова поначалу обрадовалась, как каждая женщина славе радуется, но после того, как ее однажды пригрозили убить, дабы освободить владельца Чучи от семейных заурядностей, очень расстроилась и плакала в подушку три дня подряд. Федот Охрямкин жену жалел и виновато разводил руками: дескать, что ж теперь поделаешь, если уж завелась в чемодане противная Чуча.

Когда уж совсем не стало никакой силы терпеть, открыли Федот с женой заветный чемодан, чтоб поглядеть, может, исчезла животина. Ан нет, сидит, окаянная, глазенками зыркает, лопухами шевелит, мордашку скуксила – невероятно противная животина.

  –Слушай! – сказал Федот жене. А может, мы ее в зоопарк сдадим? Пусть на ее, окаянную, народ за деньги любуется, лишь бы от нас подальше.

–Верно! – счастливо воскликнула жена. – Отнеси ты ее Христа ради хоть в зоопарк, хоть на бойню, только избавь нас от этакой Чумы.



Взял Федот Чучу в чемодане и отнес ее в зоопарк. А директор принял Федота почтительно, с уважением, но от Чучи наотрез отказался:

–Спасибо, - говорит, - вам, Федот Игнатьевич, за проявленное бескорыстие, но не числится ваша Чуча ни по какому реестру. Чем кормить ее – не знаем, сколько стоит – понятия не имеем, к какому классу относится – не в курсе.

Пытался было Федот убедить директора, что сам-то он Чучу и вовсе не кормит, а ведь живет, подлая, - да не тут-то было. Нет такого указа, что поделаешь!

Однако же взять не взяли, а на фотографическую пленку Чучу запечатлели, чтобы радость народу доставить в ближайшей газете… Так и пришлось Чучу обратно нести.

А назавтра раскрыл Федот газету - глазам не поверил. На первой полосе громадная статья о его Чуче, и фотографии вставлены: Чучи, Федота и директора зоопарка. И так лихо снято, что не сразу и разберешь, кто ж из них троих Чуча, а кто, соответственно, Федот и директор. Но хоть разобраться в том и тяжело было, а народ у нас смекалистый: у кого рожа довольнее, тот, стало быть, директор, кто из себя печальный – так это Федот, а третья наверняка Чуча – выбор-то невелик.

И уж после этого Федоту и вовсе житья не стало.

То пионеры с барабанами идут, в горны дудят, речёвки сочиняют:

Раз-два! Делай лучше!
Три-четыре! Дружно в ряд.
Мы принять решили Чучу
В пионерский наш отряд.

А председатель отряда – подлый такой, конопатый, враз видать, что главный по всяким пионериям – именем Красного знамени и покойного товарища Котовского, почетного пионера их дружины, убеждал Федота не прятать Чучу, а, напротив, пускать ее на все пионерские сборы. Дескать, почетный пионер Котовский никак придти не может, а почетная пионерка Чуча вполне в состоянии. Отбрил, конечно, Федот пионеров, но уж больно они ему нервную систему пошатнули. Аж по ночам рыжий председатель снился. Галстуком, как удавкой, играет – ну, не пионер, а гангстер какой-то: «Отдай, - говорит, - Федот, Чучу, не доводи до греха!» В общем, ужас, а не юные резервы.



А далее еще страшнее приключилось: корреспондентка прямо на дом за интервью пришла. Да нет бы ведь крокодила какого прислали, а то ведь такая яхонтовая, что ей не токмо что про Чучу – про военную тайну все выложишь, лишь бы слушала. Сидит Федот, корреспонденткой любуется, Чуче спасибо в мыслях изображает. Полное ему удовольствие.

А тут – жена. Да вместе с тещей. Ой, ма!.. И до того обидно Федоту сделалось, что его последней радости лишили, что великую злость он на Чучу заимел.

После этого твердо решил Федот избавиться от окаянной Чучи, раз она ему такие подлости гарантирует. Но чует он нутром: ни выкинуть нельзя Чучу, ни потерять, ни убить. И так, и эдак не сходится. Одно осталось: поговорить с ентой нечистью по душам. Может, она и разумеет чего. Живая все ж.

И вот раз глубокой ночью при самой что ни на есть ведьмаковской луне пробрался Федот к заветному чемодану. Стакан, понятно, для храбрости принял – и все ему нипочем стало.

Откинул крышку: с любопытством взглянула на него противная Чуча. И выплеснул ей Федот всю свою душу. Всю – до капельки, как из ведра. И про детишку рассказал, и про жену несчастную, и про великую свою усталость, и про рыжего пионера. И взмолился Федот: «Чучушка! Родимая ты моя! Не губи ты меня, грешного. Поживи в чьем-нибудь другом чемодане! С тебя ведь не убудет, а мне ж сколько радости доставишь! Пять миллиардов народу в мире, за что ж мне одному такие страсти-то терпеть!»

Ничего не сказала Чуча. Но, однако, погрустнело ей. Хоть и темно в кладовке было, а почуял Федот, что крепко погрустнело. Не та стала Чуча, не чучичстая. Да и исчезла вдруг. Глазам своим Федот не поверил, свет включил – нет Чучи!

И вошла тогда в Федота великая радость и легкость. И до того легко ему стало, что он и по комнате-то шагнуть не мог – все его какая-то легкость от земли отрывала. И захотел он разбудить жену и поведать ей о великой своей радости и легкости. Но не разбудил, поскольку вздохнул и умер.

Потом, правда, говорили, что умер Федот вовсе не от Чучи, а от того, что водку гадкую выпил: левая была водка-то, ядовитая. Целое уголовное дело через то завели. Да ведь кто его разберет – другие пили, хоть бы кто поперхнулся…

Попробуй JimdoPro !

 

Яндекс.Метрика